Свеча догорала, бросая длинные тени на стены комнаты, где мы с Глебом Игнатьевичем сидели у старого дубового стола. Двадцать лет наша дружба текла как река — то спокойно, то бурно, но всегда вместе. И всегда с бутылкой между нами.
В тот вечер я заметил, как после третьей рюмки лицо Глеба Игнатьевича изменилось. Так бывало всегда — глаза темнели, голос грубел.
— Чёрт возьми, Авксентий, — прохрипел он, стукнув стаканом по столу, — всю эту шваль к стенке бы поставить! Каждого! До последнего мерзавца!
Я кивнул по привычке. Но внутри что-то оборвалось.
Ночью перед этим я видел сон. Мы сидели в тёмной комнате, а за решётчатым забором бродили люди. Вдруг закричала женщина: «Убийцы! Убили!» Я увидел тело на земле. Это был Глеб Игнатьевич. Проснулся я в холодном поту, с тяжестью на сердце.
— Слушай-ка, брат Авксентий, — рассмеялся Глеб, раскачиваясь на стуле и расплёскивая вино, — помнишь ту ночь у Смирновых? Как нас участковый Петров волок в кутузку? А ты ему всё: «Позвольте объясниться, господин сержант!» — он захохотал, запрокинув голову. — В субботу повторим, а? Что скажешь? Душа просит праздника!
Я коснулся шрама на подбородке. Три шва и выговор на работе. А сколько ещё было таких ночей? Мы то дрались с незнакомцами, то просыпались в казённых стенах, то клялись друг другу в вечной дружбе, чтобы наутро забыть слова, но помнить стыд.
Трезвый Глеб Игнатьевич мог часами рассуждать о Достоевском, помогал соседской старушке носить воду, дарил бездомным тёплые вещи. Но стоило водке коснуться его губ — и свет в его глазах сменялся тьмой.
Я смотрел, как вино колыхалось в его стакане, красное, как кровь из моего сна.
— Нет, Глеб, — слова вырвались сами. — Я… я больше не буду с тобой пить. Никогда.
Время остановилось. Капли дождя за окном стучали, отсчитывая секунды тишины.
— Вот как? — его глаза сузились, а голос упал до шёпота. — Предательство, значит? Двадцать лет, и вдруг… — он щёлкнул пальцами. — Что ж, и ты туда же. Все одинаковы, все…
Я молчал. Разве объяснишь реке, что не хочешь утонуть? Разве растолкуешь огню, что боишься обжечься?
Глеб Игнатьевич поднялся тяжело, как старик. Его тень на стене казалась чужой. Он шагнул к двери, но на пороге замер. Обернулся. И вдруг — как луч сквозь тучи — его глаза прояснились.
— Знаешь, Авксентий Иулианович, — произнёс он неожиданно ясным голосом, словно и не пил вовсе, — возможно, ты… ты прав. Давно следовало это сказать… кому-то из нас.
Дверь закрылась. Я сидел один в пустой комнате. Раньше бы я чувствовал себя предателем. Но теперь понимал: когда видишь друга, идущего к обрыву, верность не в том, чтобы идти рядом до конца.
Иногда любить — значит остановиться и сказать: «Дальше я не пойду». И надеяться, что друг однажды повернёт назад.
Я задул свечу. В тёмноте яснее видны звёзды.